Владимир Гордеев:
Любовь среди штруделей во время спиритического сеанса
События фильма происходят в конце XIX века в Вене. Главный герой — деклассированный фокусник Ейзеншайм. Когда-то он был краснодеревщиком, но встретил якобы волшебника, и с тех самых пор в нем пробудился талант иллюзиониста. Между Ейзеншеймом и его ровесницей, юной герцогиней Софией, вспыхнули пылкие чувства. Ребята хотели вместе убежать в Китай, но не срослось — им воспрепятствовали слуги, честно отрабатывающие краюху хлеба у Хозяина. Парень отправился учиться магическому азиатскому искусству один. Через годы он возвращается большим мастером, с собственной труппой и собственным импрессарио… Важный человек! София готовится выйти замуж за крон-принца Леопольда, хитрого, вероломного и злого человека, внешне похожего на Никиту Михалкова. Вена рукоплещет Ейзеншейму. Среди новообретенных поклонников — шеф полиции инспектор Уль, тоже, в общем-то, деклассированный элемент (сын мясника), но находящийся на особом счету у крон-принца. Когда Леопольд станет императором, тогда Уль, возможно, получит статус мэра Вена. Но для этого надо сильно постараться, — в частности, следить за каждым шагом Софии. Ну, а София признает в Ейзеншейме того вьюношу, с которым хотела убежать много лет назад, и, казалось бы, утраченная любовь разгорается с новой силой. В прошлый раз им помешал убежать из Вены недостаток мастерства Айзеншейма — и когда они оказались загнаны в угол, София попросила начинающего кудесника провернуть фокус с "исчезновением", но он не справился с поставленной задачей. Сейчас, казалось бы, Ейзеншейм поднаторел в искусстве магии, но и соперники у него куда круче прежних: коварный крон-принц и амбициозный Уль с армией шпиков…
Мелодраматический фильм снят по рассказу лауреата пулитцеровской премии Стивена Миллхаузера. Имея в распоряжении крайне незначительный по голливудским меркам бюджет — 16,5 млн. долларов, режиссер Нил Бёргер отправился туда, куда отправляются все режиссеры, желающие сэкономить на декорациях, — в Прагу. Сэкономить удалось, не потеряв в качестве. Картинка, выдержанная в пастельных, приглушенных тонах, выглядит великолепно, а волнующая, почти академическая музыка Филипа Гласса, звучащая в больших количествах, задает действию хорошее движение. Кстати, о Глассе. Забавно, но единственная в фильме любовная сцена, сделанная весьма целомудренно, да притом под балдахином светофильтров, вызывает стойкий "когнитивный диссонанс": смотришь вроде как "Иллюзиониста", но, глядя на скользящие по экрану очертания обнаженных тел, мерещится, что сюда каким-то боком затесались кадры из "Койаанискатци" с бесконечными барханами, утопающими в ночном небе какой-нибудь Невады. Это, конечно, не упрек. Кино получилось добротное и доброе. Романтическая история, постоянно путающая зрителя в двух доминантах: "материальное" и "нематериальное".
Алексей Нгоо:
Янки при дворе эрцгерцога Франца-Иосифа
Самое интересное, что есть в этом фильме, это та настойчивость с какой американцы транслируют свой нынешний образ мысли на чужие эпохи. Будто не было никаких этносов, этических норм, и всю свою историю люди существовали, чувствовали, делали и говорили как сегодняшние американцы. Будто меняется только мода, а вот мораль и правила поведения константны и неизменны на протяжении веков, что видимо вводит американский образ жизни в вечность, придаёт ему статусности, мощи.
В те же самые дни как смотрел этот фильм, я медленно читал "Любовницу французского лейтенанта" английского постмодерниста Фаулза, описывающий Англию примерно тех времён, в которые нам явлена в "Иллюзионисте" Австро-Венгрия. Так вот роман Фаулза — в частности — дотошная попытка донести такую шокирующую вещь, что не существует ничего неизменного и вечного в человеческих отношениях. Этика, эстетика, архитектура, церемониал и протокол дискретны, в каждой местности в каждую эпоху они оригинальны. Разумеется можно описать их хронологически, как историю ослабления одних запретов, ужесточения других, наследования стилей, заимствования манер. То есть в любую эпоху традиция опирается на традицию предшествующей эпохи, но ни в коем случае не повторяет её дословно.
Удивительно но факт, люди всего 150 лет назад строили свои отношения по совершенно иным законам и правилам. Поэтому "Иллюзионист" смотрится совершенно как "Янки при дворе короля Артура" с той лишь разницей, что теперь всё не ограничивается вторжением одного янки и культуртрегерством передовой американской культуры, теперь весь современный американский народ вдруг оказался в Австро-Венгрии столетней давности, нарядился в костюмы и что-то себе изображает. Типа вариация на тему как было бы лучше: было бы лучше, если бы все придерживались американских ценностей.
Для никогда не знавшего феодализма американского сознания, сразу же оказавшегося в капитализме, герцоги или графы — это туристические трюки для выманивания денег. Моцарт, Холлбург, кронпринц — милые достопримечательности Вены. Соответственно феодалы — это европейский род капиталистов, такие же люди как и все, вырвавшиеся из народа лишь благодаря своим талантам. Как следствие австрийская герцогиня может запросто познакомиться с еврейским мальчиком (кстати милая деталь, этот будущий претворитель крови в вино, будущий владелец театра и лучший друг детворы — сын плотника! ну ни дать ни взять Буратино) прямо на улице и помешает ей не разница происхождения, а разница в уровне жизни. Как в "Сабрине" — дети слуг и дети хозяев растут вместе, и дети хозяев не замечают Сабрину лишь потому, что внешность у неё блеклая. Однако, обучившись манерам и искусству быть яркой, Сабрина возвращается, крутит романы с сыновьями хозяина и выходит замуж за одного из них — модель современного общества, где стратификация обуславливается не происхождением, а твоими собственными заслугами.
Сходная схема демонстрируется и в "Иллюзионисте". Создатели плюют на феодальные порядки, упуская из поля зрения, что хотя дворяне когда-то были именно что простыми люди из народа, просто более "пассионарными", в последствии разрыв между ними и народом достиг умопомрачительной разницы. Различие между герцогиней и простолюдином не только в размере состояния, но и в воспитании, морали, кругозоре, образе мысли, круге общения. Наконец, различие это строго охраняется различными законами и нормами. Может, какому-нть бедному дворянину вроде Алёши из "Барышни-крестьянки" и незазорно втихаря встречаться с крестьянкой (от себя отмечу, что дальше встреч батенька б ему всё равно не позволил пойти), то девочке из семьи, с которой захочет породниться сам император из-за того, что они очень влиятельны в Венгрии такой путь заказан с самого начала. Слишком велико протокольное напряжение. Очень верно это было показано в "Римских каникулах" — принцесса Анна смогла прожить два дня как обычный человек лишь чудом сбежав от своих опекунов. Затем, вернувшись в поле притяжения этикета единственное, что она смогла себе позволить по отношению к герою Кери Гранта — рукопожатие на церемонии общения с прессой. В 19 веке это было ещё жестче. Дочку влиятельного герцога может быть и смогли бы упустить из поля зрения один раз. Но только один, потом бы полетели головы. И уж конечно, когда б она подросла за ней следили не два полицейских, а "вся королевская рать". Ещё забавный момент — на вопрос инспектора Уля откуда Эйзенхайм знает Софи, тот отвечает, что-де его отец делал мебель её отцу. Так и представляю себе идиллическую картину — пока князь за рюмочкой шнапса беседуют с плотником о дизайне интерьера, их дети резвятся в детской, и ведь Уль глотает эту наживку как червяк рыбку — только пузырьки расходятся во все стороны. Хотя как житель 19 века, он должен бы знать, что отношения плоник-князь далеки от нынешней дихотомии заказчик-дизайнер. Иерархия скорее должна походить на инфернальную иерархию кафкианского "Замка".
Когда в итоге Эйзензайм и Софи встречаются годы спустя они опять ведут себя как простые американцы. Они встречаются в загородном домике и трахаются прелюбодействуют до изнеможения — как бы и поступили нормальные современные персонажи. Однако за окном 19 век, а одна из участников коитуса будущая императрица, растившаяся вовсе не в американской школе на эмтивишных сериалах, а в частных закрытых школах; которая на секс смотрит глазами аристократичной девочки из 19 века — невинной и по своему чистой. Да и Эйзенхайм несмотря на то, что он мужчина, он мужчина 19 века и не может транслировать нравы, воцарившиеся в обществе 20 века после сексуальной революции 60-70 годов! Церемониальное напряжение между невестой кронпринца и фокусником сведено до отношений между менеджером и подчинённым, которые могут пойти перепихнуться на первом же свидании. Нынче-то похоть всему мера, однако речь идёт о католической стране 19 века.
Самое интересное это сцена разговора кронпринца с Софи. Они приходит к нему и сообщает, что пожалуй не выйдет за него замуж. Вот так просто — как нынче увольняются с работы. В том же "Любовнике французского лейтенанта" описывается реакция женщин на внесённый в парламент законопроект о предоставлении женщинам избирательного права. Почитайте, это интересно ещё и потому, что Англия — одна из передовых стран того времени. Чего ждать от Австро-Венгрии? Того, что если бы реальная Софи пришла к реальному кронпринцу и сообщила бы что не выходит за него замуж, пожалуй никакого финала фильма не потребовалось, кронпринц умер бы прямо там от неожиданности и нелепости момента. Он бы счёл её сумасшедшей. До недавнего бума морганистических морганатических браков, вызванных необходимостью выйти из генетической западни в которую загнали себя дворяны, в любом браке жених и невеста была не более чем средством взаиморасчётов хозяев семей. И чем выше ставка, тем меньше шансов влиять на что-либо имели дети. Так что пустота в которую погружены кронпринц и Софи не может быть оправдана обычными средствами.
Что ещё интересно — транслируется не только современная свобода нравов, но и современная свобода ума. Сейчас явление душ покойников пожалуй бы вызвало всеобщий научный интерес. Ведь нынешнее общество секуляризировано и больше не контролируется церковью. Однако в нормальной христианской стране, где церковь является силой, человека вызывающего духов вполне естественно бы сочли чернокнижником и общался бы он не столько с полицией, сколько с инквизицией, которая не стала бы елейничать. У Моэма в рассказе "Дождь" блестяще показано какое влияние имели церковники даже самой ничтожной масти на мозги одурманенных церковью чиновников, так что бесовство в исполнении человека, имеющего какие-то отношения с невестой кронпринца было бы пресечено быстро и чётко.
Впрочем ясно, что перед нами не историческая драма, более того фильм вообще не претендует на какую бы то ни было реалистичность. Перед нами обычный аттракцион, задрапированный экзотическими тканями. Символично, что главным героем является иллюзионист, персонаж изначально балаганный. Вся постановка отдаёт балаганщиной и требовать от неё чего-то большего, чем повеселить смешно. Нам показаны фокусы, неравная любовь, всепобеждающая страсть, далёкая страна, плутовской трюк в конце — всё, что требуется от фильма-аттракциона. Однако по всем конспирологическим понятиям великое надо искать в малом. И если мы видим, что американцы представляют Европу 19 века маленьким островком Америки, то как это ещё объяснить как не комплексом:)?
Такие фильмы предназначены для того, чтобы "скоротать вечер", и для этой цели подходят неплохо. Но люди занятые — вроде меня — "коротать вечера" не привыкли, и "Иллюзиониста" приходится рассматривать как встречу с Нортоном, чтобы оправдаться в собственных глазах. Вот он прищурился, посмотрел мрачно в камеру, похожий на идола с руками- птицами. "Привет, Эдвард Нортон, я чертовски занята сегодня". "Я тоже занят", — отвечает суровый взгляд. Но фильмография актера опровергает это, а потому ты только хлопаешь рукой по столу и говоришь: "Ну и дела, ну и дела. Похоже, меня надули". Вот для этого краткого, неглубокого чувства удивления и сделан фильм. Набор клишированных кадров, в центре которых проявляется немного помятый, но от этого еще более настоящий Эдвард Нортон, выращивает из семечка дерево и вспоминает театральное прошлое, смонтирован именно для нехитрого чувства хлопанья себя по лбу в самом конце картины.
В "Иллюзионисте" можно полюбоваться на поразительный дисбаланс между актером, знающим свое дело, и человеком, который воображает себя актером. Иллюзионист и его пассия сидят в карете и разговаривают. С одной стороны находится маг, лишенный темного флера. Он обыкновенен, абсолютно обычен, его голос негромок, даже невыразителен, фразы очень просты. С другой стороны — трепетанье бровей, дрожанье губ, шевеление волос, блеск помады, сиянье глаз, надломленные жесты, томный голос, фонтанирование преувеличенных эмоций и прочая требуха, свидетельствующая о творческом бессилии очередной кисыкуку. Эдвард Нортон преподал мастер-класс актерской игры. Чувак умеет играть одним телом, одним пальцем, одними глазами, и не удивлюсь, если у Эдварда Нортона обнаружится умение играть одной спиной. В ужасающем "Царствии небесном" Нортон играл, не снимая маски, и одной левой положил всех участников парада. "Иллюзионист" — средоточие потерянных возможностей, сказка для уставших женщин, но без Нортона у нее не было бы никаких шансов.
Поединок крон-принца, облеченного властью мирской, с иллюзионистом, обладающим властью нереального, сулил напряженное, психологичное зрелище. На кого только ни возлагали надежды революционеры в борьбе против монархии, а здесь вырисовывался самый дикий и одновременно самый внушительный вариант, когда шут, превратившийся в фигуру возвышенную и всемогущую, может подорвать власть аристократов. Смерть девушки, являющейся яблоком раздора, могла повернуть в русло одинокого сумасшествия, когда обезумевший от потери, но облеченный неведомыми силами Айзенхайм снова и снова вызывает ее дух, превратившись в черного мага, легенду и грозу короля. Это мог быть мистический вариант Робина Гуда, это могла быть одухотворенная битва уверенного в своих силах зла и загадочного духа, чьи силы необъяснимы. Ведь развеивать загадку механизмов иллюзиониста так не хочется, чтобы самому не потерять надежду когда-нибудь взлететь над толпой. Это могла бы быть история об обманутом хитроумным фокусником аристократе, желающем принести людям мир и процветание, и потерянной любви. Но "Иллюзионист" не стал ничем из перечисленного, и в этом главная наебка прищуренных глаз Эдварда Нортона, зачем-то вложившего в историю свое обаяние.
Ну и, кстати, из фильма мы узнаем, что от менеджеров было не продохнуть уже... в каком там веке? Я так полагаю, что скоро в каждом фильме будет по менеджеру, независимо от того, о чем идет речь, — о Древнем Риме, пещерном человеке или временах французской революции. Чтобы поддержать все растущее количество менеджеров среднего звена, загоняющихся своей работой. :D
Есть сотни способов для того, чтобы испоганить чужой фокус. Например, встать рядом с фокусником и всю дорогу говорить о том, что он — лох и ничего хорошего у него не получится. Можно также хватать его за руки и пытаться всячески ломать инвентарь. Но это все способы для простых гопников, “люди в теме” обязательно предпочли бы что-нибудь более тонкое или наоборот простое. Для примера, выйти на сцену и рассказывать параллельно с фокусом о всех тайнах его исполнителя.
Вы думаете, что все описанное может принести удовольствие только одному обломщику, а фокусника и зрителя оставить в состоянии жуткого неудоволетворения. Вы сильно ошибаетесь. Не будем говорить про исполнителя трюка, но большинству зрителей сохранение тайны фокуса не нужно. Оно его наоборот очень сильно напрягает. “Что? Фокусник достал из цилиндра кролика, а потом распилил напополам свою ассистентку? Нихуя себе! Неужели в мире есть люди, которым можно все и которым доступна даже магия?.. Неужели в мире есть магия? ” Зритель начинает думать и напрягаться, а кому нужно, чтобы быдло напрягалось и начинало думать?
Последняя фраза — единственное объяснение тому факту, что большинство фильмов про фокусников завершается одним и тем же финальным твистом, где все волшебное, что было в фильме, на проверку оказывается всего лишь ловким трюком главного героя. Героя, который последние полтора или два часа гнул взглядом ложки и превращали вино в воду, но так и не смог, в результате, выйти за пределы нашей с вами Матрицы. А все лишь потому что волшебники тоже люди, и они тоже ебутся.
И зритель вполне доволен таким выводом. Если никто не способен уйти в нирвану, то это даже здорово. Общество равных возможностей не должно знать исключений из правил.
Фильм “Иллюзионист” — неплохое кино, но только со слабым финальным твистом, который портит все впечатление от картины. Хотя правильнее было бы сказать, что виноват вовсе и не твист, а то, как он был преподан создателями картины. Клишированно, искусственно и очень банально. На мой скромный взгляд, подлинная история трагедии в Майерлинге вполне заслуживала более интересной развязки, не позаимствованной покадрово из второсортных картин про карточные разводы.
В конце концов, герою Пола Джаматти в финале картины досталось вишневое дерево? А что осталось в финале нам?
