Режиссер:
Роман Полански. Сценарий Рональд Хорвуд по автобиографии Владислава Шпильмана, композитор Войцех Килар, оператор Павел Эдельман.
В главных ролях: Эдриан Броуди. В ролях: Томас Кречманн, Франк Финли, Эд Стоппард, Эмилиа Фокс, Дэниэл Калтаджироне.
Награды: 2003 — лучший актёр, лучший режиссёр, лучший адаптированный сценарий — (Оскар) 2003 — лучший фильм — (BAFTA) 2002 — лучший актёр, лучший оператор, лучший режиссёр, лучший фильм, лучший композитор, лучший звук — (Сезар) 2003 — лучший актёр, лучший режиссёр, лучший фильм, лучший сценарий — (Приз Национального общества кинокритегов США) 2002 — Золотая Пальмовая ветвь — (Каннский кинофестиваль).
Интересные факты о фильме:
Эдриен Броуди сбросил 14 килограмм для роли Владека Шпильмана, сидя в течении 6 недель на диете из двух варёных яиц и зелёного чая на завтрак, цыплёнка на обед и кусочка рыбки или цыплёнка с варёными овощами на ужин. Изначально его вес составлял 73 килограмма (при росте 185 см).
Чтобы понять что чувствовал его герой, Броуди съехал с квартиры, продал машину и не смотрел телевизор.
Во время съёмок фильма, в Кракове, Поланский встретил человека, который помогал его семье во время войны.
Сцена в которой Шпильмана спасают от отправки в лагерь и говорят "Только не беги", навеяна событиями имевшими место в жизни самого Поланского.
Это первый фильм, который получил приз Сезара как лучший фильм, в котором не было произнесено ни слова по-французски.
Музыка, которая раздаётся в конце фильма из грузовика, разъезжающего по руинам — польский гимн. Вот почему Шпильман понимает, что он спасён.
"Пианиста" мог снять только Поланский. Судьба этого интернационального режиссёра знала столько странностей, трагических случайностей, несуразностей что Поланский просто обязан был становиться культовой фигурой. Культовые фигуры живут не по человеческим законам, а вопреки человеческой логике. Их путь — череда необъяснимых флюктуаций. Одна из этих флюктуаций заключена в том что, самый свой известный и облагодетельствованный критиками и зрителями фильм Поланский снял на закате жизни, когда о его творческом пике, пришедшимся на "Жильца", "Ребёнка Розмари", "Китайский квартал" остались лишь туманные воспоминания. "Пианист" — далеко не лучший фильм Поланского. Просто слепая судьба, которая так внимательна к Роману выбрала из колоды именно этот фильм и вопреки формальной логике вылила на него ушат славы — на ровном месте безо всяких предпосылок. Единственная ниточка, хоть как-то объясняющая такой выбор — это презумпция автобиографичности фильма, единодушно принятая зрителями. Культ диктовал скупые строчки биографии — в детстве Роман оказался в гетто, из которого сбежал, скрывался у сердобольных польских крестьян, несколько раз был чуть не убит потешающейся немчурой. Эти строчки накладывались на судьбу Владека Шпильмана, и хоть фильм был снят по автобиографии Шпильмана, незримо витающая над зрителями фигура культового режиссёра заставляла видеть в "Пианисте" другую автобиографию — Поланского.
Поланский всегда щедро насыщал киноткань своими страхами, снимая возможно самые психопатологичные фильмы в истории, при этом кроме страхов ничто не проникало на экран из его богатой на материалы для жёлтой пьесы жизни. Сам он досадовал на то, что зрители смотрят не его фильмы, а пытаются разглядеть в них следы обрушившихся на него трагедий. Тогда как следов этих по его мнению там нет. Приступая к съёмкам "Пианиста" он знал, что кидает зрителям и критикам самый жирный и дымящийся шмат мяса, ведь история Шпильмана столь недвусмысленно отсылает к его собственной судьбе. Но и тут он всех обманул — на экране опять оказались в первую очередь его страхи. А вот есть ли там его воспоминания? Вопрос.
Фильм чётко делится на две части — в первой зрителю предлагается вполне каноничная икона, изображающая страдания евреев во время войны, их медленное погружение в бездны унижения и оскорбления. При этом Поланский сохраняет какую-то дистанцию от происходящего на экране, он сострадает, но сострадает постфактум — его герои существуют в окружающем их ужасе и потому не могут фиксироваться на нём — на многое приходится закрывать глаза или воспринимать как данность, иначе слишком просто сойти с ума. Наверно сказывается личный опыт Поланского, который ребёнком был в краковском гетто и видел всё своими глазами. Актёры одеты в новенькие костюмы, что возвращает к идее, нащупанной при разборе "Русского" — режиссёр не пытается показать нам реальность, он показывает инсценировку реальности, некое "сказочное" время. Ему во время войны было в районе 9 лет, полузатёртые воспоминания о ней приглушены и ретушированы. Нулёвая одёжа — это дань своей памяти, которую отдаёт Поланский.
Вторая же часть фильма, с момента побега Владека Шпильмана с поезда, отправляющегося в Треблинку, представляет собой возвращение к генеральной линии Поланского — изображению человека, запертого внутри квартиры и внутри своих страхов. По привычке не испытывая желания проникать в голову человека, Поланский внешне фиксирует томительную жизнь Шпильмана в тишине и пустоте, с фантастической достоверностью ловя запуганный изломанный быт Владека — закончилась еда, закончилась вода, звуки за стеной, стук в дверь, взгляды в окно.
Наблюдая из окна жизнь в родченковском ракурсе, Шпильман становится свидетелем восстания в варшавском гетто, потом свидетелем польского восстания. После разрушения дома, в котором он скрывается, он вылазит прочь, сначала в пустой полуразрушенный госпиталь, затем в живописные тридэшные руины, запорошенные снегом — всегда один, стороняся людей. Последнее убежище он находит на чердаке прилично сохранившегося особняка, в крошечной деревянной будке. Но вот беда — этот особняк облюбовали и фашисты они переезжают в него, и ночью Шпильмана обнаруживает офицер. Узнав, что Владек музыкант он просит его сыграть что-нть на стоящем тут же фортепиано и Шпильман наконец после лет игры на воображаемых роялях выдаёт замёрзшими пальцами всё на что способен. Потрясённый мощью скрытой в заросшем оборванце, офицер решает оставить его жить на чердаке и снабжать кой-какой едой, благо на дворе 44 год и немец не питает никаких иллюзий относительно исхода войны.
Поланский молодец, что вопреки кинотрадиции, не строит весь фильм на хрестоматийных сценах холокоста, вынимая из зрителя последний нерв. Его интересует не бросить в лицо фашистам очередной упрёк, его взгляд направлен на человека, оказавшегося в полном одиночестве в самом центре многонаселённого города. Это генетически связывает "Пианиста" не со "Списком Шиндлера", а с ранними фильмами Поланского — с той лишь разницей, что тут замкнуться в себе героя заставляет не безумие, а внешние обстоятельства, "неиллюзорная машина холокоста" третьего Рейха.
Финал, не будь он автобиографичен, выглядел бы странно и натянуто. Герой после окончания войны запросто возвращается к прежней жизни, одевается в костюмы и всё так же играет на фортепиано на польском радио. Столько всего с ним случилось, а типо музыка законсервировала его, не позволила испариться полезным веществам его души. Финал получается открытым. Что хотел сказать своим фильмом режиссёр? Выходит, ничего — просто поделился страхами. Попытку понять задумки режиссёра предпринял: Нгоо.
"Пианист" занимает в моей логарифмической линейке фильмов о войне одно из самых важных мест. Подобно фильму "Иди и смотри", он посвящен редкому волепроявлению — или даже напротив, редкому воленепроявлению — главный герой фильм никого не может убить, — и он никого не убивает. Ему отвратительна одна мысль об убийстве. Он — подлинная жертва войны.
Много ли вы видели фильмов о людях, которых не может воспламенить даже праведный гнев? Это заложено где-то внутри души, это генетическая наследственность, или что-то в этом духе.
Долговязый, длинноносый, специально ради съемок фильма сбросивший немало килограмм со своего и без того небогатого веса, Эдриан Броуди настолько блестяще сыграл свою роль, что его игра отдает механистичностью.
По сюжету его герой попадает в варшавское гетто, а потом ютится добрую/злую половину фильма в тесной квартирке, и не может выбраться за ее пределы; нам приходится тесниться вместе с ним, — камера никуда не уходит за пределы этой квартиры.
Собственно, весь фильм строится на подглядывании. Сначала "Эдриан Броуди" смотрит широко, широко дышит воздухом свободы, живет, короче говоря, на полную катушку, имея притом минимальные потребности, а потом — хренак — и маленькое объявление по радио, в которое даже не верится. А потом — хренак — и в комнату попадает снаряд. Неожиданную чудовищность и подлую изменчивость мира Роману Поланскому удалось показать настолько сильно, что во время просмотра фильма сердце уходит в пятки. Кажется, что то же самое может произойти и сейчас, в любой момент.
Очень быстро взгляд главного героя (и камеры) сильно суживается, становится боязливым, до смерти испуганным, и видит одни только ужасы. И при этом "зрелище" приобретает особую, буквально каллиграфическую отчетливость. Долгая, выглядящая абсолютно реалистично сцена, за которой пианист и его семья наблюдает из окон своей квартиры на четвертом (или типа того этаже), изображает семью, которая собирается ужинать. Глава семьи, или по-крайней мере, самый старший человек, сидит во главе стола. Он паралитик, а потому сидит в кресле. В это время к дому подъезжает открытый бэтмобиль с бухими суперменами в серой форме. Они подымаются на этаж, звонят в дверь, им открывают, они заходят внутрь, что-то там говорят, а потом подталкивают кресло с "главой семьи" к окну и переворачивают это кресло вместе с человеком через подоконник. Пока он корчится на асфальте, сверхлюди в серой форме спускаются по лестнице, садятся в автомобиль и переезжают это корчащееся существо. Оно издает сдавленный писк. Разыгранная как по нотам, жестокая и шокирующая по своей скорости сцена. И таких сцен в фильме будет немало. Они потом теряют в эмоциональном воздействии, и вот это-то становится самым страшным. Ужас становится нормой. Но он не становится нормой для главного героя, потому что им движет "основной инстинкт", — пианист хочет выжить. Но он настолько слаб, что только лишь участие гораздо более сильных "игроков" помогает ему достичь успеха.
Роман Полански, в отличие от большинства возрастных режиссеров, нисколько не потерял хватки: фильм действительно велик по своему антивоенному пафосу, и он каждую минуту держит в напряжении. Кажется даже удивительным, что в начале ХХI века смог появиться настолько впечатляющий фильм, посвященный давно забытой Второй мировой войне и "очаровательной" мордашке нацизма.
Некоторые фильмы особенно удачно воспринимаются в сравнении, и сегодняшняя связка "Черная книга"-"Пианист" в этом отношении выстраивает крепкий фундамент для обсуждения. Травля евреев нацистами для Поланского воспринимается как личная драма, его мать погибла в концентрационном лагере, а сам он чудом уцелел в краковском гетто, поэтому режиссер подходит к фильму с тщательностью, достойной стоящего над микроскопом микробиолога. Он не сочиняет и не живописует, а будто бы скрупулезно восстанавливает, не пропуская ни одного момента, ни одной будничной детали. Полански чужд развлекательности, его совершенно не интересует, высидит ли зритель два часа, наблюдая за тем, как еврейский пианист Владек мучительно выживает, скрываясь, словно крыса. Ни один из фильмов Полански нельзя назвать представителем легкого, приключенского жанра; даже "Девятые врата", претендующие на то, чтобы быть экранизацией "Клуба Дюма", или "Ребенка Розмари" (фильм ужасов, казалось бы, самый коммерициализированный и потакающий вкусам жанр) язык не повернется поставить рядом с другими экранизациями или хоррорами. Полански погружен в медленное взаимопроникновение среды и главного героя, он выстраивает начальные условия, а дальнейший фильм — это лишь процесс диффузии. В "Пианисте" он превзошел сам себя, но ни ругать, ни хвалить его невозможно, потому что ему известно "как все было", а лично мне — нет. Поэтому приходится просто поверить, наблюдая за тем, как Варшава превращается в беспросветный, безысходный ад. Кстати, разбомбленный город, похожий на черные, изломанные соты, очень сильно напоминает рисунки поляка Ждислава Бекшински, от работ которого веет пустотой и болью войны.
Полански не стремится вызвать симпатию к главным героям, они у него совершенно обычные. Это дает возможность несколько отстраниться от разразившейся трагедии. Трупами завалены целые улицы, жертвы голодания смешиваются с жертвами прихоти оккупантов. Но более всего шокировало меня то бездействие, покорность евреев, которые сделали возможными и их переселение, и их дальнейшую депортацию, когда людские массы, словно животных, загоняли в вагоны — и они ехали, не пытаясь сопротивляться. Они настолько оглушены войной, что никак не могут поднять голову, никак не могут осознать, что им никто не поможет, что ничего не закончится. В "Пианисте" есть замечательный момент, показывающий, насколько сильна дезориентация и страх людей перед внезапно обозначившимися обстоятельствами. Шок, очевидно, настолько силен, что покорность силе приобретает запредельные значения. Из отряд рабочих выбирается несколько людей наобум, им приказывают лечь лицом вниз, и с одного конца этой шеренги идет немец, сухо и деловито пускающий каждому пулю в лоб. Так вот он мало того, что доходит до края шеренги, у него на последнем заканчиваются патроны и он медленно перезаряжает обойму, пока жертва спокойно лежит, дожидаясь своего часа. Для меня это поразительно. Поразительность истории "Пианиста" не в том даже, какое зверство проявляют люди в лице немцев, а какое рабье поведение жертв мы наблюдаем. То есть мы видим действие, но не видим противодействия. Его попросту нет. Есть растерянность, отчаяние, покорность, механическое выживание, забитость, страх. И тут Полански сталкивает драматургию и мораль, он ведь весь мир концентрирует на последней картофелине, способной спасти от смерти, в то время как, может, пора схватиться за ружье?
Для идеалистов, максималистов вроде меня "Пианист" является фильмом положительно невыносимым. Он снова заставляет задуматься о ценности жизни, о том, стоит ли дальнейший жизненный процесс бессчисленного множества унижений, крысиных пряток среди разрушенных зданий, миллионов секунд одиночества в запертой с другой стороны квартире. Парадокс "Пианиста" в том, что на протяжение всего фильма Владек совершенно ничего для своего спасения не делает до тех пор, пока необходимость не давит на него. Он — тот типаж "человека искусства", который бессилен в экстремальных обстоятельствах, он теряется, отключается, мир для него слишком тяжел. Мимо него проносятся танки, мимо него пробегают группы сопротивления, мимо него проходят мужчина и женщина, верящие в силу Польши, но сам Владек не участвует ни в чем. Он прячется для неизвестного будущего, но что заставляет его цепляться за жизнь уже скорее инстинктивно, чем осознанно, нам непонятно. Более того — лично я никогда этого и не пойму, потому как оперировать могу лишь своей позицией, а не реальным опытом. Оживляет картину лишь Кречманн, появившийся с бравой выправкой немецкого офицера и давший, наконец, этому жующему губы еврейскому юноше батон хлеба. Кречманн, такой статный и красивый, олицетворяет здоровое арийское дружелюбие, смешанное с усталостью от войны. И не сила искусства тут основной мотив, как мог подумать кто-то, а именно усталость от войны, которая истощила не только силы скрывающихся, но и силы нападающей стаи.
Изнурив зрителя картиной пряток, заставив его почувствовать болезнь и голод, испепелив глаза визуальной насыщенностью фильма, Полански снова возвращает нас к исходной точке. Как будто ничего и не изменилось, на поле выросла трава, а пианино снова звучит. Жуткая напряженность, изматывающее ожидание, бездействие, которое хуже риска, уходят в небытие, музыка подпирает титры, а ты думаешь, что тебя опять, похоже, обманули.
Роман Поланский был удостоен целой кучи различных наград за этот свой шедевр. В Америку, когда "Оскаров" раздавали, он не поехал — его там за совращение несоврешеннолетних хотят арестовать, я так и не понял, почему его до сих пор из Европы не выдали — а вот гран-при Каннского кинофестиваля (без преувеличения можно сказать — самую значительную награду в мире кино) он получил лично. Ну что ж. Не имею ничего против Романа Поланского, режиссёра, без сомнений, талантливого. Не имею также ничего против всяческих награждений. Но, признаться, против чего я чего имею — так это ненависть к показной политкорректности и рассказам про "шесть миллионов евреев, которые были сожжены в неиллюзорной топке холлокоста". Роман Поланский сам сидел в детстве в гетто. Помнит его смутно, по его собственным признаниям, но переживание, безусловно, значительное и травмирующее для ребёнка. Но только сидел он в гетто краковском — которое ни по размаху зверств, ни по значению для истории не дотягивает по знаменитого варшавского. И решает Поланский, не мудрствуя лукаво, сделать кино о гетто варшавском. Ну там, со всеми зверствами.
Вопрос номер раз. Зачем опять варшавское гетто? Это уже четвёртый (четвёртый!!!) фильм о варшавком гетто, который вижу лично я. И я уверен, что я не самый серьёзный кинолюбитель в этом отношении, наверняка, были на эту тему ещё фильмы. Что такого вдруг увидел Поланский, чего никто не видел до него? Ну сколько можно делать одно и то же? Не любишь ты фашизм? Ну сделай кино о том, как республиканская партия США в тридцатые годы финансировала Гитлера — и актуально, и мстительно за недопуск в США, и про войну. Сними кино об аппартеиде. Сними кино о беглых фашистах после войны, или о том, как их истреблял массад. Сними, наконец, кино о краковском гетто — зверства, или не зверства, а я уверен, об этом месте тоже можно рассказать немало шокирующего. Но нет — Поланский раскопал какую-то "реальную историю" (интересно, есть вообще фильмы о войне НЕ основаные на реальных историях?), и ваяет шедевр.
Вопрос номер два. О чём же всё-таки Роман батькович пытается сделать картину? Мутнейшая, по ощущениям — так вообще пятичасовая картина, в которой не прослеживается ни малейшей логики. Пианист. Фашисты. Гетто. Родственники. Опять фашисты. Опять пианист. Опять гетто. Опять фашисты. И так далее — как будто содержательную часть фильма нельзя было уложить в 45 минут. И лишь ближе к концу появляется известный всем по рекламным спотам фашист, который помогает главному герою выжить. Здесь да — прослеживается идея, и даже какая-то драматическая последовательность событий, но только это последняя четверть фильма! А зачем же тогда были нужны предыдущие три чесверти?
И вопрос номер три. Опять еврейство изо всех щелей. Я понимаю, что Поланский — еврей (и Спилберг, который сделал предыдущее кино о варшавском гетто — тож еврей), но сколько же можно-то, а? Вы что, товарищи евреи, снимаете кино для своих? Снимайте тогда уж сразу на идиш, чего ж на английском-то? Если вы хотите, чтоб ваше кино смотрели все и во всём мире (особенно американцы в Америке), ну давайте уж как-то больше про людей, а не про национальные идеи, а? Ну давайте хохлы начнут снимать кино о войне, как о столкновении великой хохляцкой идеи с бесхохляцким фашизмом? Или москали начнут снимать кино о войне, как потерю тевтонской недо-идеи на просторах великой русской души? Хотя — как можно снимать такую галиматью, когда шесть миллионов евреев было сожжено в неиллюзорной... и так далее.
В общем, сказать, что фильм плохой — не скажу. С немцами и про войну. Ничего так. Но — увы — не более. За что столько призов — ума не приложу. Верховену, вон, лучше дайте. Он хоть интересно снимать не разучился.