Вот, например, просматривая фильмы Чарли Чаплина, иная впечатлительная натура и придет в ужас: да они же все мертвы! Все актеры, что играли в этом фильме, все операторы, сценаристы, режиссер — все мертвые. Мы видим только тень бывшей когда-то жизни, скажет впечатлительная натура и будет права, но мы, пожалуй, на этом месте только подивимся ее впечатлительности. Ничего удивительного, кино и есть искусство мертвых, оно фиксирует на пленку то, что когда-то было живым, останавливая и тем самым убивая его, и только быстрое мелькание кадров придает ему иллюзию оживления. Движение, однако, не есть жизнь. Некоторая аналогия с реальной жизнью, мелькание внешних событий маскирует пустоту жизни внутренней. Популярность кино как раз и обусловлена подсознательной тягой людей к смерти.
Ужас подсознательной натуры, пожалуй, вполне можно разделить при просмотре ранних порнофильмов, совокупляющиеся участники которых (нельзя сказать — актеры) также все мертвы. Это страшнее художественного кино. Казалось бы, в чем разница? Дело здесь в том, что участники не играют в привычном нам смысле слова. Актеров можно считать мертвыми изначально; в художественном фильме мы видим не живых людей, а мертвые маски, которые они натягивают на себя. В порнографии и документалистике этого дополнительного омертвечивания нет, это более живые жанры кино, и при минимальном воображении уже можно поразмыслить на тему, что люди, когда-то бывшие живыми, теперь мертвы. Это как разглядывание старых фотографий.
С экзистенциальной точки зрения мультипликация страшна примерно в той же степени, что и художественные фильмы: вместо фальшивой игры актеров кино в мультиках имеется фальшь целлулоидных рисунков или мертвых кукол. Поэтому художественную анимацию (смешное слово в данном контексте) и игровые фильмы разделять нет смысла.
Кажется, очевидно, что страшнее не когда нечто было мертвым изначально, а когда нечто было сначала живым, а потом мертвым.
Хоррор большинства фильмов Владислава Старевича заключается в том, что в них играют мертвые актеры, когда-то бывшие живыми. То есть они умерли не после съемок, а съемок до. Понятно, не сами, их двигают специально обученные люди, но все же. Впечатлительная натура тут тоже крикнет даонижевсемертвы, и тут мы ее, пожалуй, что и поймем, и даже (в патетическую минуту) крикнем то же самое, потому что они мертвы на момент фильма, тут никакого дополнительного воображения не нужно. Мертвы и все тут.
Оживление мертвого — это то же самое, что умерщвление живого, только с другим знаком. В силу меньшей распространенности такого обычая и вообще в целом анизотропии жизни, оно у современного человека вызывает, пожалуй, и больший страх.
Для адекватного изображения зомби в фильмах следовало бы снимать в их ролях настоящих мертвецов. Технически это легко осуществить при помощи давно освоенного (с наибольшим успехом чешскими кинематографистами) метода stop-motion. Это было бы концептуально. Странно, что никто так не снимал до сих пор.
Сюжет фильма "Месть кинематографического оператора" крутится вокруг адюльтера и вокруг кино. Кинематографический оператор мстит жизни (эросу) посредством кинематографа (танатоса, как мы выяснили выше). Казалось бы, смерть тут побеждает жизнь вполне известным науке способом, но сама потребность в мести говорит о том, что жизнь сильнее. Сюжет и мотивации героев жовиальны, что лишь подчеркивает экзистенциальный ужос картины, во всем остальном мертвой, как от мертвого осла уши.
Тот факт, что мертвые актеры Владислава Старевича (ныне также покойного) являются жуками, не отменяет ничего из вышесказанного. Более того, можно сослаться на слова Ямпольского, который очень здорово заметил, что жуки ведь не имеют мимики, что роднит мультфильмы Старевича с высокой драмой (театр Но и пр.). Это все лишь добавляет к священному ужосу толику не менее священного безумия.