Просмотрел вчера филем Романа Поланского "Отвращение" 1965 года и нашол, что Катрин Денёв в свои 22 года была красавицей и мегаубедительно играла аутичных дурочек.
Что с ней произошло потом наверно для меня останется досадной тайной. Аутичных дурочек она больше не играла, а напрасно, это совершенно её амплуа — русоволосая бестия со взглядом напуганного ангела, убивающая без зазрения совести "этих надоедливых мушчин". Это не вызывающая ужас Шарлиз Терон в трешевом гриме мочащая клиентов ради толстозадой Риччи, или лесбийские подразделения американской армии истезающие в иракских тюрмах мирных арабов. Этим никогда не поверишь и не задумаешься над тем, что побудило их к таким странным поступкам, а вот Катрин Денев в роли Кэрол заставляет остановиться вкопанным и задуматься над нелёгкой сутьбой прелестого аутиста, надругавшегося над трупиком кролика. После просмотра будешь другими глазами смотреть на знакомства на улицах. И если девушка в ответ на назойливые предложения скажет "нет", ты именно "нет" и услышишь;).
Однако Поланский не стал ограничивать филем манифестацией предупредительного отношения к блондинкам, внимательный наблюдатель за веяниями времени, он наполнил свой филем свежестью "новой волны", поэтому иногда сложно сочувствовать героине Денёв, слишком велик контраст между её юностью и красотой, юностью и красотой мира и тем мраком, который царит внутри неё. В атмосферичных нововолновых пейзажах она предчувствует темы, которые станут доминирующими в синематографе много позже. Поланский разорвал картонку с элегантными джентельменами и показал, что скрывает разрыв в реальности. Он не стал ступать след в след Годару или Трюффо, а постарался выгнуть свою линию, нервный след кинемотографичекой паранойи. Навязчивее его мало кто размазывал городские страхи по полотну киноэкрана. В "Жильце" он учит зрителя бояться соседей, в "Отвращении" — трещин в стенах, своей сексуальности и ночной комнатной темноты, в "Ребёнке Розмари" — домочадцев. Он показал, что среднестатистическая квартира не пригодна для проживания, столпотворение людей не приводит ни к чему хорошему. Коммунальный быт рождает в людях страхи, и сводит их с ума. Причём, Поланский обходится без стивенкинговской машинерии и мистики. Он обвиняет во всех грехах не Фрейда с Веельзевулом, а город, не оставляющий шансов человеку, страдающему личной жизнью.
В своей трилогии (Отвращение-Ребёнок Розмари-Жилец) Поланский не разу не скатывается в игру, в мистику, в сюр (финальная мистичная ухмылка "Ребёнка Розмари" вовсе не отменяет подлинность болезни Розмари Вудхауз). Его паранойя совершенно реальна и чужда театральщине. Это не странные болезни героев голивуцкого кино, а недуг, перекочевавший на киноэкран прямиком из жизни.
Поланский предоставляет нам возможность понаблюдать, как с уровнем проникновения в тему сумасшествия, меняется позиция наблюдателя, в роли которого выступает камера, угодливо фиксирующая для зрителя происходящее. В "Отвращении" — она именно "глаз смотрящего", трепетное око вуайериста, переживающего происходящее со стороны. Нам сразу ясно, что Кэрол сошла с ума — потому что по мере развития сюжета она меняется, а мир вокруг неё остаётся константен и равен самому себе. Она в нём выглядет лишней и ведёт себя неадекватно и нелепо. Её нежелание существовать по правилам преподносится как нелепый казус, свидетельствующий о болезни. В "Ребёнке же Розмари" и особенно в "Жильце" позиция меняется и мы уже смотрим не извне, а изнутри болезни. Самый намёк на вуайеризм изгоняется из изображения. Мы не подсматриваем, а смотрим глазами персонажа. С ума сходят не герои, а мир, и герою приходится сопротивляться миру, что бы остаться в своём уме (в "Ребёнке Розмари", правда, Поланский подскальзывается на мистике, но если смотреть на этот фильм в контексте не мистики, а подскальзывающегося Поланского, одержимого идеей комунальной паранойи, то он обретает совершенно конкретный смысл). Поэтому если в "Отвращении" кадр, когда Кэрол забивает дверь гвоздями выглядит как иллюстрация из учебника по психиатрии, и может быть мотивирована лишь внешне, путём размышлений и догадок, потому что внутренний мир героини раскрывается подспудно, методами кинемотографии, то в "Жильце" когда Трелковский одевается в женские одежды, мы прекрасно понимаем почему он это делает, ведь перед мы видели и чувствовали всё, что видел и чувствовал он — достоверно и без изъянов. Нам очевидны все мотивы, побудившие его к этому, потому что мы сами пережили их.
Живописные галюцинации Кэрол присутствуют в фильме именно потому, что смотрим мы на них со стороны. Они кажутся нам страшными и Поланский упивается их нелогичностью и болезненностью, потому что на тот момент он ещё не дошол до мысли, что чтобы показать настоящую болезнь нужно не удивлять зрителя хичкоковскими кинотрюками. Посредством галюцинацияй он "как бы" пропускает нас во внутренний мир Кэрол — поглядеть на удивительные картинки, и мы сидим как в кинотеатре на стульях и ничего не понимаем, кроме того, что это "очень странно". Однако будь мы на месте Кэрол, мы бы не находили галлюцинации странными и пугающими! Мы бы вообще не находили их галлюцинациями. Они были бы логичными составляющими окружающей обстановки, изначально присущими миру. Кэрол больше боится реальных мужчин, которых она из страха убивает, чем воображаемых, которым отдаётся, путая ужас и наслаждение. Она готовится к их приходу, накрасив губы помадой ждёт того, от чего в ужасе бежит в реальности. К чему шарахаться в стороны от того, что чьи-то ноги торчат из-за дивана, если дивану свойственно чтобы из-под него торчали чьи-то ноги! В "Жильце" никаких глюков уже нет, потому что они разрушили бы реалистичность проиходящего на экране. Все странности, если они происходят, объясняются не внешне — болезнью, а внутренне — "соседи морочат мне голову". Шикарно! Благодаря этой простой находке, Поланский сумел довести тему душевного растройства в кино до вершины. И трилогия "Отвращение" — "Ребёнок Розмари" — "Жилец" обретает черты стройной пирамиды, погружающей зрителя в недра болезни, это видимо главное и самое важное что зделал режиссёр для кинопроизводства.