Каурисмяки снимает кино об обыкновенном человеке. Не о маленьком или бедном, а о простом. Человек простой может быть и богат и благополучен, но его взаимодействие с миром происходит напрямую. И мы, как и окружающий персонажи мир, считываем истинные намерения и чувства, не замутненные второстепенными наслоениями.
Многих его героев отличает чистота, простота и непосредственность ощущений. Они могут убивать, продаваться, делать все, что угодно, но это отсутствие промежуточных искажений между ощущением и высказыванием, ощущением и действием — поразительно.
Наверное, этим меня покоряют влюбленные люди, путешествующие практически без изменения из одного фильма Каурисмяки в другой. Эти никогда не любившие, но решившие в одночасье раз и навсегда, и идущие к цели мужчины; они не сомневаются, что выбранные ими женщины последуют за ними куда угодно; женщины и следуют. Это не насилие или принуждение, это любовь. Небесный огонь, поражающий двоих (и мы видим это в их глазах, он поражает и нас), связывает их навсегда. Ни единого слова, ни клятв, ни обещаний, ни залогов, ни доказательств. Отныне и навеки. Женщины, идущие за своими мужчинами куда угодно, даже не спрашивают их, куда они идут. Само собой разумеется, что куда угодно. Отныне и навеки. В эти отношения легко поверить. Такое отныне и навеки было с каждым из нас, но мы были слишком разговорчивы и быстры, чтобы следовать за непосредственным чувством, а там только смерть разлучает влюбленных. И этой смерти у Каурисмяки много, она стоит в каждой подворотне. С жизнью в его фильмах вообще обращаются просто. У обыкновенных людей смерть — неотвратимое и неизбежное, она приходит внезапно и никого не застает врасплох. Но смерть убивает только оболочку. А души не претерпевают никаких искажений, они всегда кристальны.
Об этом и "Человек без прошлого", история о рабочем, приехавшем в Хельсинки на заработки и избитом вокзальными бандитами до полусмерти. Он теряет память, что позволяет ему начать жить параллельной жизнью. Вероятно, эта жизнь — во многом повторение первой, но именно поэтому она выносит его со дна общества.
В фильме "Юха" одноименный персонаж уничтожает притон, убивая людей топором. Как говорит один из персонажей "Ариэля", Микконен, он может быть виновен перед кем угодно, но перед Богом он чист. Это чистота и простота Гордубала, которая не может быть предана людскому суду.
Таисто Касуринен, главный герой "Ариэля", оказывается в ситуациях, услужливо отрезающих ему возвращение к нормальной жизни. Перечень его поступков и преступлений все множится, вызывая холодный ужас. Но Таисто выходит их всего этого, как из дыма — только еще несколько дней нас преследует горький запах произошедшего.
Фильм начинается самоубийством отца Таисто; все происходит на фоне полнейшей безмятежности, и сам Таисто, казалось бы, воспринимает это как нечто закономерное, он просто переходит на другие рельсы и движется дальше. (Вообще постоянный сход персонажей с одной колеи и параллельное движение рядом в том же направлении — один из основных мотивов в фильмах Каурисмяки. Даже там, где нам кажется, что направление изменилось, оно в результате оказывается тем же, только от нового старта. Неизменность, постоянство, человек, как неизменяемое целое). Но напряжение, заданное этим самоубийством и дальнейшими событиями, когда количество искривлений действительности все увеличивается и увеличивается, и, не научившись проходить сквозь них, рискуешь просто сойти с ума, сращивает зрителя с происходящим.
Огонь в стакане воды — вот что такое фильмы Каурисмяки, подводные реки, текущие в разных направлений с ужасными скоростями, воронки, омуты, коряги и ледяная, ледяная пучина — все, что лежит под гладкой поверхностью тихих вод.
Эти актеры, безобразные, играющие роль прекрасных, играющие так великолепно, что становятся прекрасными, эти намеренно выбранные бесцветные лица, проходящие из фильма в фильм, узнаваемые и оттого рождающие тревогу, как очередная ипостась, еще одно дно этого омута.
Эта музыка, невыносимо волнующая, разная, страстная, медленная, огонь в стакане воды, о которой я, посмотрев фильм, сказала — ну какая там музыка... не помню, замечательная.
Эта речь местами пошлая и глупая, часто минимализированная, эти отравления, убийства, наглядные, нарочитые следования правилам игры — все то, что аутичный интроверт Каурисмяки использует для того, чтобы иметь возможность выплеснуть на тихую гладь очередной сильный яркий мутный поток — заставляет лишь предполагать, какие еще страсти хранят в себе эти мешковатые вялые бесцветные тела.
Вообще минимализм Каурисмяки нащупывает свои пути по-разному в каждом фильме. Немой, лубочный "Юха", минималистический, бессловный и бесчувственный "Ариэль", черно-белый "Гамлет", приземленный и упрощенный. Примитизированное "Преступление и наказание", черно-белая схематичная "Жизнь богемы"; "Человек без прошлого", в котором жизнь и смерть — всего лишь потерянная и приобретенная память...
Мне кажется, что никто в кино не сумел показать любовь, напряжение между людьми, невидимую связь так, как это сделал Каурисмяки. Эти практически осязаемые нити заметны во всех его фильмах. Но в самом чистом виде, в незамутненном виде это можно увидеть в фильме "На 10 минут старше. Труба". Фильм составлен из короткометражек, снятых известными режиссерами. В своем фрагменте Каурисмяки будто реализует краткий конспект всех своих фильмов. В этой короткометражке задействованы все те же миллионократно виденные нелепые герои Каурисмяки, ведомые любовью и вросшими в них и оттого безусловно достоверными побуждениями и идеями. И присутствие на экране любимых актеров Каурисмяки Марку Пелтола и Кати Оутинен, чьи трогательные отношения мы наблюдали из фильма в фильм, придает фильму дополнительную степень достоверности.
Подобные сцены повторяются везде. И в "Человеке из прошлого" и в "Жизни богемы". Но там это один из многих, пусть и самый важный мотив. А тут он просто один. Простой и пронзительный. Мне кажется, лучший во всем фильме.
Можно сказать, что именно Каурисмяки в современном кино умудряется решать свои задачи наиболее упрощенными средствами. По сравнению с ним все претенциозны.
Если бы у меня было еще лет сто пятьдесят жизни, я прожила бы их как герои Каурисмяки — их счастье в том, что для них не существует времени. Они все люди без прошлого и будущего. Люди без возраста и эпохи. Это люди истинного ощущения, всегда самого верного в один-единственный момент — в момент переживания.
Для меня наиболее интересными кажутся ранние фильмы Каурисмяки. В своем развитии он чем-то схож с Бергманом; недавно ушедшим от нас режиссером, ему, похоже, тоже хотелось выкрикнуть самое главное в начале своего пути. Зрелые работы — это детализация и кристаллизация, с ними нужно расти вместе, смотреть их, старея, мудрея, уточняя вместе с режиссером свое восприятие мира.
Каурисмяки сравнительно молод, но в своих фильмах он тоже начинает с действия, продолжив созерцанием.
Два фильма, с которыми Каурисмяки вошел в большой кинематограф — это "Hamlet liikemaailmassa" (1987), в нашем кинематографе "Гамлет вступает в дело", и "Преступление и наказание" (1983).
Оба этих фильма используют тысячу раз употребленные сюжеты, пожалуй, что наиболее исследованные и до сих пор загадочные. Каурисмяки довольно точно воспроизводит действие, при этом максимально упростив среду и персонажей.
Главный герой "Преступления и наказания" — мясник со скотобойни, Гамлет — молодой бездельник из семьи небольшого предпринимателя. Вокруг этих неярких и внешне, и знаково людей с неумолимой неизбежностью начинает закручиваться весь мир.
Казалось бы, Каурисмяки принижает трагедию, доводя декорации до абсурда. Не датское королевство, а заводик по изготовлению резиновых утят, не принц, а избалованный эгоист из обеспеченной семьи, не любовь, а игры во имя денег. Офелия топится в ванне, Клавдия зовут Клаусом, Гамлет — не наивный безумец, а человек, пожирающий мир во время движения, подобный гусенице, пожирающей лист.
Но все это нисколько не снижает ни накала, ни масштабности страстей. Никаких воздеваний рук, ни одного патетического взгляда, ни одного слова, сказанного начистоту — и сквозняки, создающие вселенские смерчи, с пятачком покоя и ясности в непосредственном окружении каждого индивидуума.
Некоторые эпизоды наполняют фильм потусторонностью, будто заглядываешь в чужой мир, заходишь в него, открыв дверь своего дома; оттуда веет чужой смертью и потом, семенем, ядом, душными яствами — и холод, холод по темной подкладке кафельного пола; это самоубийство Офелии — она утонула в ванной, чем вам не Шекспир, это путешествие Гамлета в Европу, это последняя сцена со служанкой, засасывающей пылесосом обрывки бумаг с тела мертвого Гамлета.
Возмездие, которого не избежать, ходит в "Гамлете" по кругу. Оно подобно змее, заглатывающей свой хвост, и кажется, что выхода из этого мрачного лабиринта не существует, что зло в такой оболочке — локальное, душное, вынутое как револьвер из кармана, будет умножать себя снова и снова.
Крысиный побег двух последних оставшихся в живых персонажей фильма — как шаг в пропасть; очевидно, что мир не сулит им ничего хорошего. Хладнокровие, с которым они расправлялись с окружающим, породит хладнокровие расправы и с ними, стоит только им выйти за пределы кадра.
И тогда, когда, казалось бы, ничто не заслуживает продолжения, когда мир замкнулся в крошечном, ограниченном, душном пространстве закольцованного обмана и убийства, тогда Каурисмяки открывает окно в настоящий мир. В бесконечное пространство, полное больших вещей, движущихся независимо от желаний и побуждений героев.
Каурисмяки использует для этого удивительный прием, он совмещает три независимых чувства — ощущение духоты и сжатости мирка, мутного мрака, закончившегося смертью и унижением всех, кроме двух выживших, завершивших цикл и дожравших мертвое тело времени, из которого мы только что вышли на свободу; ощущение освобождения от него и осознание фатальности всего происходящего, совмещение малого и большого в одно единое целое.
И сразу свет, и полный надежд благородный и спокойный, чистый голос Георга Отса, поющего о грядущих переменах, нечто из времен старых советских фильмов, то, что невольно выпрямляет спину и не дает думать о секундах свысока. И визуальным рядом — железо, молох, огромное живое железо, безжалостное, не нуждающееся ни в чем, которое поглотит, переедет, раздавит — и не оставит никакой свободы. Нет другого мира, нет другого глобуса, ничего, кроме веры и надежды, которая зачем-то всегда с тобой.
Пожалуй, это самое мощное, что звучало когда-либо в фильмах Каурисмяки, несмотря на то, что музыка в фильмах хороша всегда, представляя собой достаточно пестрое мозаичное полотно. Каурисмяки не гнушается и избитыми расхожими мелодиями, которые, наложенные на видеоряд с порой совершенно противоположным по духу содержанием, приобретают новое значение.
Прием, который Каурисмяки использовал в Гамлете, кажется, не повторяется больше нигде с такой силой. Нечто подобное было лишь в начале "Преступления и наказания", где мощный музыкальный поток накладывается на интерьер скотобойни, на груды истекающего кровью мяса, на трупы животных, на бесконечные ряды разделочных столов с людьми в скафандрах мясницкой спецодежды — тот же молох, то же колесо судьбы, которое перемелет все.
Но груды мяса — не так невыносимо, как у Фассбиндера, а отстраненно, почти не болезненно, и кровь — всего лишь красная водица под мощным напором очищающей, все умывающей воды.
И все эти люди, эти герои с их локальными вихрями и изменениями пространства, с попытками выяснить, дрожащие ли они твари, эти намеренно худосочные, некрасивые, бесформенные люди, в последующих фильмах Каурисмяки вырастут в других, стоящих на земле плотно и созидающих жизнь. Но для этого вначале нужны были и разрушения, необратимость которых Каурисмяки смягчает, размещая их на фоне мира, который намного больше, чем сотни самых мощных локальных миров.